Неравный бой бунтовщиков с персидскими горцами-разбойниками. Удачный захват лошадей и блестящий прием у персидского шаха.
— Первое, что я намеревался сделать после моего почетного избрания предводителем экспедиции, так это отобрать из ее участников самых молодых, ловких и умных, одеть их в женское платье и, вооружив их так, чтобы этого не было заметно, послать эту необычную группу на несколько сотен шагов впереди главного отряда, в виде прикрытия. Вначале это вызывало в мой адрес много насмешек и язвительных замечаний, потому что никто не знал моих планов. Я же думал: «Смейтесь на здоровье! Хорошо смеется тот, кто смеется последним!»
Мы пристали к берегу на расстоянии одного дня пути к югу от Баку и шли вдоль берега. Таким образом, мы находились уже в областях, подвластных собственно персидскому шаху. Однако горные племена Кавказа, которые хотя и платят дань персиянам или русским, но продолжают считать себя свободными и не желают признавать над собой никакой власти, делают в высшей степени опасными для путешественников все местности, расположенные к западу и к югу от Каспийского моря, по которым часто проходят большие и малые караваны…
В один прекрасный солнечный день, после полудня, мы вступили в чудную долину, орошаемую источником, и люди, утомленные долгой ходьбой, тотчас же растянулись на земле, решив расположиться здесь на привал. Тогда я взобрался на каменную глыбу, лежавшую посреди долины, и приказал всему моему отряду, состоявшему из двухсот пятидесяти человек, собраться около этой ораторской кафедры.
Львиным голосом, разносившимся по всей долине, я объяснил, что даю час времени на отдых и размышление. Они выбрали меня своим предводителем и очень заблуждаются, если думают, будто я должен и согласен подчиняться в чем бы то ни было воле и решению большинства. Избранная ими для привала долина со всех сторон открыта для вражеского нападения. Поэтому я поищу в окрестностях какое-нибудь другое место, более надежное, и вернусь через час спросить их, одумались ли они и готовы ли следовать за мной или нет…
Подозвав знаком двоих из самых ревностных моих приверженцев, я покинул толпу людей беспомощных, но полных мятежного духа и пошел с этими двумя спутниками в горы.
Вскоре мы нашли большой утес, соединяющийся с остальной массой горы лишь узким гребнем, так что доступ к лагерю защитить было бы легко. Вернувшись к остальным, мы увидели, что они уже разложили костры и поставили на них котлы. Спокойно, но с насмешливой улыбкой я еще раз взобрался на ораторскую кафедру и объяснил, что здесь оставаться нельзя, а там, повыше, есть превосходное место для привала, с источником, находящимся на расстоянии каких-нибудь трехсот шагов, и кто хочет и дальше подчиняться мне как предводителю, должны пойти туда вслед за мной. Кто же предпочтет остаться, пусть пеняет на себя за последствия.
Тут поднялся страшный гомон… И когда я, поклонившись в знак прощального приветствия, повернулся, чтобы уйти, за мной последовало лишь человек сорок самых рассудительных и надежных, остальные двести не тронулись с места…
С нашего утеса мы могли видеть весь лагерь этих бунтовщиков и ночью, когда взошла полная луна, были свидетелями душераздирающей сцены. Сначала ни мы, ни наши часовые, внимательно осматривавшие ближайшие окрестности, не заметили ничего настораживающего.
Но нас встревожил поистине жуткий боевой клич — подобный вою, с каким бросаются в битву индейцы, — и когда мы столпились на краю нашего скалистого выступа, то увидели, как горцы-разбойники, которых было приблизительно вдвое больше, напали на беззаботно спавших людей и после непродолжительного сопротивления большинство из них перебили, а остальных связали и угнали в плен.
Так быстра и ужасна была кара бунтовщиков за непокорство и раскол!
Первой мыслью было броситься в бой, правда, очень неравный, и освободить уводимых в рабство людей. Но едва ли здесь можно было рассчитывать на успех. Поэтому мы притаились и с рассветом приготовились двинуться дальше.
Лучший и наиболее удобный путь шел как раз мимо места ночного боя, которое, как нам казалось, было пусто и покинуто всеми.
Мы шли, опять-таки отправив вперед переодетых женщинами бойцов, во главе которых находился я сам, и неподалеку от поля сражения натолкнулись на табун стреноженных лошадей голов в шестьдесят, находившийся под охраной трех черкесов. Едва последние увидели с дюжину мнимых женщин, крадущихся сквозь кустарник, как тотчас же бросили лошадей на произвол судьбы и кинулись к нам.
У меня едва хватило времени еще раз предупредить моих людей избегать шума и не пускать в ход огнестрельное оружие, как три караульщика подбежали к нам с веселыми гримасами, и каждый попробовал схватить в объятия одну из женщин, но при этом сам вонзил себе в сердце молча подставленный кинжал. Не успев даже охнуть, упали на землю три трупа, и мы овладели мирно пасшимися лошадьми, хозяева которых ограбили жертв ночного боя. Теперь на проворных конях мы быстро ускакали от наших врагов.
Когда затем понадобилось освежить добрых животных в реке, мы, надрываясь от смеха и забавных шуток, сняли с себя женское платье и бросили его в реку, которая быстро унесла его с наших глаз.
Мы продолжали путь, но вскоре нас остановил персидский патруль и спросил, куда и зачем мы едем…
Однако едва я успел назвать свое имя и сказать, что мы намереваемся посетить его высочество шаха, как все персияне обнажили головы и крикнули по-персидски «ура» в честь его превосходительства господина барона Мюнхгаузена.
Два дня спустя мы въехали в Тегеран и услышали, к нашему большому сожалению, что шах со всем своим двором три дня назад выехал в Шираз… Мы направились следом, и везде нас встречали с королевскими почестями и, не желая расставаться, сопровождали аж до самого Шираза. Так что через восемь дней мы въехали в Шираз со свитой почти в сто тысяч человек…
Шах, который ежедневно отовсюду получал официальные доклады о нашем шествии от городских властей, а также читал ежедневные сообщения в «Персидском Меркурии», выехал к нам навстречу со своим придворным штатом и всеми властями Шираза. Мы обнялись, и шах сказал, что рад этому свиданию и благодарен мне за мое первое посещение в качестве посланника его брата, турецкого султана…
Во дворце он пожаловал мне не только персидский орден Солнца и нарочно для меня отлитое из чистейшего червонного золота нагрудное украшение, именно — носимое в петлице изображение розы Шираза, невесты соловья, воспетой Гафизом, но еще предложил мне — чего никогда еще не позволялось неверным! — говорить с ним на «ты»! Первые отличия я принял с благодарностью, а последнее — с условием, что я буду говорить ему «ты», лишь когда мы будем вдвоем, а в остальное время буду называть его высочеством и могущественнейшим на земле императором… Продолжение — в следующий раз.