Город, в котором я вырос, встарину был крепостью. Построили его у реки, на холмах, — чтобы издалека высмотреть неприятеля. Далеко во все стороны видно с наших холмов.
Разлеглись леса с перелесками, с полянами до самого синего края, откуда белые облака ползут.
Наш дом на самом высоком холме стоит.
Как наступит весна, я на крышу залезаю. А там все по-другому — не то, что внизу. Внизу — во дворах грязища, навоз. А там — чисто, просторно. Только крыши, дождем вымытые, да небо, да лес дальний. И шум наверху какой-то другой, особенный, звонкий шум. Жаворонок прямо над головой висит, будто на ниточке подвешенный.
По самой высоте гуси летят. Вытянулись длинной вожжой, переговариваются — гогочут.
И журавли курлыкают где-то, — их и не видно.
А еще выше какие-то белые пятнышки поблескивают, — так высоко, что глазу больно на них смотреть. Это лебеди летят.
Заглядишься на них — и вдруг над самой твоей головой как просвистит что-то. Это низко-низко, на сажень от труб, проносится табунок уток.
Утки маленькие — чирочки! Они с голубя, даже меньше. Ух, работают! Так и слышно, как воздух крыльями режут.
А за ними кто-то толстый поспевает, намахивает.
Ага! Это кряква-утка. От своих, видно, отбилась да и пристала по пути к чужой компании — к чиркам. Трудно ей с ними вровень лететь. Отстает бедняга.
Я уж не первый год весной на крышу забираюсь.
Всех перелетных птиц по голосу и полету знаю. Лежу, с боку на бок поворачиваюсь.
А устанут глаза в даль смотреть, в синюю вышину, я для отдыха свою же крышу разглядываю. Она тоже весной особенная.
Изо всех щелок, где труха сырая скопилась, начинает выбиваться из-под досок какая-то травка. Крыша-то у нас старая, трухлявая.
На трубе нашей кирпичной, на самом солнопеке, муха сидит, вся бронзовая, зеленая. Греется.
Красивая муха.
Да ну ее, муху. Не ради мухи я на крышу залез. Я на речки, на лес смотрю, на озера, на луга дальние. Они так и ходят в нагретом воздухе, колышутся, будто живые.
Вон озерко с гривенник величиной. А по-настоящему-то оно большое.
Наверно, на нем утки пролетные сейчас сидят, отдыхают.
А вон осинник, — там тетерева должны быть.
Вон полянка за осинником. Уж это ясно, что тетеревиная полянка — ток тетеревиный.
Туда тетерева-косачи слетаются по утрам драться, чуфыкать и бормотать. А тетерки, что курицы, квохчут, смотрят с елок, как мужья на земле сшибаются.
Тут-то в самый раз и стрелять косачей!
Вот слез я с крыши, пошарил на кухне, нет ли чего-нибудь съедобного — хлеба, сухарей, картошки, хоть сырой, хоть вареной. Соли в бумажке захватил, Чайничек в темных сенцах нащупал. Ружье за спину — и айда!
Пока не найду тетеревиную полянку, домой не вернусь.
* * *
Хорошо, мягко итти по весенней земле.
Мнут мои болотные сапоги сырую землю — как из губки воду выжимают, причавкивают. Иду я лесом, полем, лугом.
Да где же она, эта полянка моя? Куда задевалась? Ведь с крыши-то я ее как на ладони видел. Поправей соснового бора, полевей длинного озера.
Вот и бор, вот и озеро, — а полянки нет.
Все вблизи кажется другим, непохожим.
А лес все темней да сырей. Свет полосами упирается в мох, в ягоды прошлогодние, в ландышевые поросли. Моховая кочка вся в клюкве, как подушка в бисере. Рядом пень трухлявый, дряхлый, так и рассыпается рыжей мукой. Гляжу — в самой середине пня ямка, а в ямке тетерочье перо, пестрое, полосатое — желтое с черным. Видно, купалась тут тетерка в сухой трухе, барахталась, на боку лежала, крыльями хлопала, черным куриным глазом глядела.
Эх, обидно мне стало, когда я это перо нашел. Ведь есть же, значит, здесь поблизости тетерева, — может, рядом сидят, а не найти их.
Будто провалилась моя полянка сквозь землю.
Искал я ее, искал, километров двадцать в этот день исходил. И в такую глушь забрел — в самый глухой бор, в темный, густой, заваленный.
Совсем не туда попал.
Мне нужен молодой лес, светлый, с полянами, с прогалинами.
Тетерева всегда на чистое место слетаются. Им, как бойцам, площадка нужна. А здесь в бору — не подерешься. Того и гляди, лиса или куница из-за дерева выскочит и за хвост ухватит.
Пока плутал я в бору, лазил по валежинам, на корнях спотыкался, — совсем свсчерело. Наступила ночь.
Стал я с горя складывать костер, — ночевать уже собрался. И вдруг далеко сквозь стволы, сквозь ветки засветился огонек.
Избушка в самом лесу оказалась.
