Крендель позеленел.
Мы и раньше слыхали про город Карманов, но как-то в голову не приходило, что монахи могут туда попасть. А ведь в Карманове тоже был рынок, на котором продавали все, что угодно. Бывали там и голуби, и, как правило, такие голуби, которые «прошли парикмахерскую».
Так уж получается на свете, что не только люди ходят в парикмахерскую. Голубям она бывает порой тоже необходима. К примеру, есть у тебя чистый голубь, но кое-где белоснежную его чистоту нарушают досадные черные или рыжие перья. Значит, этот чистый не так уж чист. Что делать? В парикмахерскую его, а потом — на рынок.
Почти все голубятники — неплохие парикмахеры, но встречаются среди них большие мастера этого дела. В городе Карманове и жил, говорят, голубиный парикмахер «Кожаный». Ему носили ворованных голубей, и он делал им такую прическу, что родной отец не мог узнать.
— Если они в парикмахерской, — задумчиво сказал Крендель, — хана.
— Еще бы, — согласился я.
— А ты помалкивай, — разозлился вдруг Крендель. — Тоже мне знаток. Будешь много болтать — сам отправишься в парикмахерскую. Вон какие патлы отрастил!
Через полчаса мы были уже на вокзале. Здесь толкалось много народу, и мне казалось, что это те же самые люди, которые только что были на Птичьем. Они бросили своих хомяков, схватили лопаты, авоськи и ринулись к поездам.
— Где Бужаниновский? — кричал кто-то.
— А в Тарасовке остановится?
Дачники-огородники, с лейками, сумками, саженцами, закутанными в мешки, толпились у разменных касс, топтались у табло, завивались очередью в три хвоста вокруг мороженого.
«Где Бужаниновский? Где Бужаниновский?» — слышалось то и дело.
— А в Тарасовке остановится?
— Поезд до Бужанинова, — рявкнуло под стеклянными сводами вокзала, — отправляется с третьего пути. Остановки: Карманов, далее везде.
Не успел заглохнуть голос, как весь вокзал кинулся на третий путь, по-прежнему беспокоясь: «Где Бужаниновский?»
Выскочив на перрон, пассажиры наддали жару, а мы с Кренделем ныряли то вправо, то влево, виляли между чемоданами и узлами, стараясь первыми впрыгнуть в вагон. Но это нам никак не удавалось: то встревал какой-нибудь чудовищный саквояж, то братья-близнецы, поедающие мороженое, то седой полковник с тортом в руках. Наконец мы втиснулись в вагон, в котором не было ни капли места. Все было занято, забито, заполнено.
— Давай сумку! Давай сумку! — кричали все чуть не хором.
— Займи мне место!
— А в Тарасовке остановится?
Вдруг послышалось шипенье, двери вагона съехались, прищемляя рукава и чемоданы, пассажиры дружно уклонились в сторону Москвы — поезд мягко тронулся.
Пробиваться в вагон мы не стали, застряли в тамбуре. Нас прижимали то к одной стене, то к другой и, наконец, притиснули к остекленным дверям, на которых было написано:
НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ!
На той двери, к которой прислонили меня, некоторые буквы в надписи были стерты, и она читалась так:
НЕ СЛОН Я!
На другой половинке, к которой придавили Кренделя, надпись читалась уже по-другому:
НЕ ПРИ СОНЯ!
Народу в тамбуре прибывало. Дверь, ведущая в соседний вагон, то и дело открывалась. Через нее, не хуже той Сони, лезли огородники с чемоданами.
Рядом с нами вплотную стояли два человека. Один из них был высок, с рыжими усами под носом и в соломенной шляпе. На плечах его висел пиджак-букле, на ногах блестели хорошо начищенные сапоги. Второй был ниже ростом, молодой, носатенький. На носу виднелись веснушки, меньше двухкопеечной монеты. Усатый держал под мышкой черную папку на «молнии». Веснушчатый нетерпеливо переминался с ноги на ногу, покачиваясь вместе с электричкой.
Наконец он не выдержал и сказал:
— Когда?
Усатый недовольно огляделся и ничего не ответил.
— А где? — спросил Веснушчатый.
Усатый нахмурил усы, хотел что-то сказать, но посмотрел на Кренделя и раздумал.
И только когда поезд дернулся, тормозя, и все пассажиры уклонились в сторону города Карманова, когда зашипели двери электрички, Усатый тихо-тихо шепнул что-то в ухо Веснушчатому. Слов его никто бы не мог разобрать, но мы разобрали: «Жду тебя у бочки с квасом».