где я (после краткой пробы моих умственных способностей) даю картину семейства Мимлы и Великого Праздника-сюрприза, на котором из лапы Самодержца получаю замечательный Знак почёта
Так вот, я и поныне почти убеждён в том, что друнт Эдвард возьмёт и усядется на нас. Вне сомнения, он горько плакал бы после этого и тщетно пытался бы заглушить голос совести, устроив нам похороны по первому разряду. С другой стороны, верно и то, что он очень скоро забыл бы про этот плачевный инцидент и пошёл бы и уселся ещё на каких-нибудь своих знакомых, безо всякого умысла разозливших его.
Как бы то ни было, в этот решающий момент у меня явилась идея. «Шурум-бурум!» — как обычно, шумнуло у меня в голове — и вот она, идея! С невинным видом я приблизился к этой пышащей яростью горе и с непоколебимым спокойствием сказал:
— Привет, дяденька! Рад свидеться с вами вновь. Как ваши ноги, по-прежнему болят?
— И ты ещё смеешь спрашивать меня об этом! — проревел друнт Эдвард. — Ты, водяная блоха! Уж так-то болят мои ноженьки! Уж так-то болит мой зад! И в этом виноваты вы!
— В таком случае, — сказал я, сохраняя самообладание, — вы, дяденька, особенно обрадуетесь нашему подарку — настоящему спальному мешку из гагачьего пуха. Изготовлен специально для друнтов, севших на твёрдое!
— Спальный мешок? Из гагачьего пуха? — сказал друнт Эдвард и близоруко воззрился на наше облако. — Разумеется, вы обманете меня и на этот раз, мошенники, морра вас побери. Эта самая… подушка… она наверняка набита камнями…
Он вытащил облако на берег и недоверчиво обнюхал.
— Садись, Эдвард! — крикнул Фредриксон. — Мягко и уютно!
— Ты и раньше так говорил, — отозвался друнт. — Мягко и уютно, говорил ты. А что оказалось на деле? Самое что ни на есть колючее, жёсткое, страшно каменистое, бугристое, скалистое, морра его побери…
И, сказав это, друнт Эдвард уселся на облако и погрузился в насторожённое молчание.
— Ну как? — сгорая от нетерпения, воскликнули мы.
— Хррумпфх, — угрюмо сказал друнт. — Кажется, тут есть несколько мест, совсем не твёрдых. Посижу ещё немножко, чтобы убедиться, следует вам всыпать или нет.
Но когда друнт Эдвард убедился, мы были уже далеко от того рокового места, которое так легко могло стать финальной сценой всех моих мечтаний и надежд.
К счастью, здесь, в этой незнаемой стране, мы мало что увидели — одни только округлые травянистые холмы повсюду Надо полагать, это была страна округлых холмов, и вверх и вниз по этим зелёным холмам карабкались невысокие булыжные стены, их было великое множество, и были они длинные-предлинные — детища нешуточного труда Ну а одиночно стоящие дома были по большей части сделаны из соломы, на мой взгляд — необычайно небрежно.
— Зачем они построили все эти булыжные стены? — удивлялся Супротивка. — Запирают они кого-нибудь в них или, наоборот, отгораживаются ими? И вообще, куда они все подевались?
Кругом стояла мёртвая тишина — и ни намёка на взбудораженные толпы, которые должны были бы ринуться к нам, поинтересоваться нами, нашим штормом, подивиться и пожалеть нас. Я был глубоко разочарован, и, уверен, все остальные разделяли мои чувства. Когда же мы проходили мимо маленького домика, построенного, если это только возможно, небрежнее прочих, мы со всей несомненностью услышали звук игры на гребешке и крайне удивились. Мы постучали в дверь четыре раза, но никто не открыл нам.
— Эгей! — крикнул Фредриксон. — Есть кто дома?
И в ответ мы услышали тоненький голосок:
— Нет! Никого нету!
— Чудно, — сказал я. — Кто же это тогда говорит там внутри?
— Это я, дочь Мимлы, — ответил голосок. — Только убирайтесь-ка отсюда, да поживее, я не открою никому, пока мама не вернётся!
— А где твоя мама? — спросил Фредриксон.
— Она на Празднике Сада, — печально произнёс голосок.
— Почему же ты не пошла вместе с ней?! — возмущённо спросил Зверок-Шнырок. — Может, ты слишком маленькая?
Тут дочь Мимлы разревелась и воскликнула:
— У меня болит горло! Мама думает, у меня дифтерит!
— Открой дверь, — ласково сказал Фредриксон. — Мы осмотрим твоё горло. Не бойся.
И дочь Мимлы открыла дверь. Шея у неё была повязана шерстяным платком, глаза совсем красные от слёз.
— Ну вот, давай посмотрим, — сказал Фредриксон. — Открой рот. Скажи: а-а-а-а!
— А ещё мама думает, что это может быть сыпной тиф или холера, — мрачно сказала дочь Мимлы. — А-а-а-а!
— Никакой сыпи, — сказал Фредриксон. — А горло болит?
— Ужасно, — простонала дочь Мимлы. — Вот увидите, моё горло совсем закроется, и я больше не смогу ни дышать, ни есть, ни говорить.
— Марш в постель, — испуганно сказал Фредриксон. — Пойдём отыскивать твою маму. Сию же минуту!
— Не надо! — воскликнула дочь Мимлы. — По правде сказать, я только притворилась. Я вовсе не больна. Мне просто нельзя было идти с мамой на Праздник Сада, ведь я такая невозможная, что временами мама устаёт от меня!
— Притворилась? Зачем? — недоумённо спросил Фредриксон.
— Потехи ради! — ответила дочь Мимлы и снова разревелась. — Мне не знаю как скучно!
— Захватим её с собой и пойдём на этот их праздник, — предложил Супротивка.
— А если Мимла рассердится? — возразил я.
— Да нет же! — восхищённо воскликнула дочь Мимлы. — Мама любит иностранцев! Вдобавок она наверняка позабыла, какая я невозможная. Она всё забывает!
Крошка Мимла скинула с себя шерстяной платок и выбежала из домика.
— Поторопитесь! — крикнула она. — Король наверняка давно уже пустил в ход свои сюрпризы!
— Король! — воскликнул я, и у меня захолонуло на сердце. — Настоящий Король?!
— А что тут удивительного? — спросила дочь Мимлы. — Самый что ни на есть настоящий! Самодержец, самый великий Король на свете! А сегодня у него день рождения, ему стукнуло сто!
— Похож на меня? — прошептал я.
— Нет, вовсе нет! — удивлённо возразила дочь Мимлы. — С какой стати ему походить на тебя?